Можно попросить Нину?

"Можно попросить Нину?"⁠⁠ — Можно попросить Нину? — сказал я. — Это я, Нина. — Да? Почему у тебя такой странный голос? — Странный голос? — Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь? — Не знаю. — Может быть, мне не стоило звонить? — А кто говорит? — С каких пор ты перестала меня узнавать? — Кого узнавать? Голос был моложе Нины лет на двадцать. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми. — Наверное, вы все-таки ошиблись номером, — настаивала Нина. — Я вас не знаю. — Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой? — Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича. — Простите, — извинился я и повесил трубку. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели? Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Какое у меня может быть дело к Нине? Просто хотелось узнать, дома ли она. Я позвонил Нине. — Нина? — Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете? — 149-40-89. — А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три. — Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре? — Арбат — это Г. — Ничего общего, — пробормотал я. Постараюсь к вам больше не попадать. Где-то заклинило. Я повесил трубку. Надо подождать. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, то она набирает номер 100, когда ей скучно, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает и слушает ее голос. Я позвонил Нине. — Это опять вы, Вадим Николаевич? — отозвалась Нина молодым голосом. — Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен. — У вас важное дело к Нине? — Нет, я просто хотел узнать, дома ли она. — Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина. — Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет, Нина? — Тринадцать. А вам? — Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей. — И каждый кирпич — это месяц, правда? — Даже один день может быть кирпичом. — Да, — вздохнула Нина, — А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной? — Мы как-то встречались у «России». — Где? — У кинотеатра «Россия». — Не знаю. — Ну, на Пушкинской. — Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь. — Не важно, — сказал я. — Почему? — Это давно было. — Когда? Почему-то она упорно продолжала разговор. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу. — Вы со мной заговорили как с ребенком. Сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку. Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. — Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. — Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите? — Сейчас октябрь, стемнело. И вам кажется, что уже ночь. — Теперь ваша очередь шутить? — спросил я. — Нет, я не шучу. Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила: — А вы ужинали? — Не помню, — сказал я искренне. — Значит, не голодный. А я голодная. — А что, дома есть нечего? — Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да? — Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть? — У вас есть холодильник? — Старый, — ответил я. — «Север». — А если найдете, что потом? — Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете. — А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. — А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом. — Опять не знаю. — Ну, сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим. Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея. — Итак, — сказал я, — открываем холодильник. — А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком. — Конечно, могу. Значит, так… Вот яйца, неинтересно. — Яйца? — Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Лучше марокканские сардины. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите? — Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно. — Это еще почему? — Нет, вы же знаете. — Что я знаю? — Знаете, — настаивала Нина. Скажите, а у вас есть красная икра? — Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса. — Я все поняла. — Что поняла? — Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно? — Из окна? Копировальная фабрика. Много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И электричка. — Вот вы и врете! — Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. — Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть. — Что же она, невидимая, что ли? — Да вы вообще из окна не выглядывали. У вас в кухне свет горит? — Конечно. — Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. — Зачем же мне затемнение? Война, что ли? — Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли? — Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом. — И я не об этом… Постойте, а вы инвалид? — К счастью, нет. — У вас бронь? — Какая бронь? — А почему вы тогда не на фронте? Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала. — На каком я должен быть фронте, Нина? — На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. А вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах? — Не вру, — признался я. — И никакого фронта нет. — Перестаньте! — почти крикнула Нина. — Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду. Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. И мне одной сидеть ой как не хочется. И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос: — Вы почему не на фронте? — На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?! — Вы меня разыгрываете? Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах… — Нина, — сказал я, — какой сейчас год? — Сорок второй, — ответила Нина. И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона из шести цифр. И затемнение… Она верила в то, что говорила. Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война? — Послушайте, — сказал я спокойно, — Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете? — Я знаю, что вы не привезете мне курицу. Надо было догадаться, что французских кур не бывает. — Почему? — Во Франции немцы. — Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас. — Как так? Кто их пускает? Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы вредитель или шпион? — Нет, я работаю в Совете Экономической Взаимопомощи. — Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. — Мы победим фашистов 9 мая 1945 года. — Не может быть! Очень долго ждать. — Слушай, Нина, и не перебивай. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор и сожгут. Я рассказывал это себе. И чуть было не потерял доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял — она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И там точно лежит хлебная карточка. — Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это. Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся. — Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. И в этот момент нас разъединили. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес: — Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе. И короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха… — Да, — сказал голос Нины. Другой Нины. — Это ты, Вадим? Что, тебе не спится? — Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна. — Что? Я повесил трубку и снова набрал номер. — Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил? — Извини, — сказал я и снова бросил трубку. Взрослая Нина позвонила мне сама. — Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя. Но ты, видно, совсем сошел с ума. — Наверное, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной. — Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь видеть меня иной? — Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Копался часа полтора в старых журналах, учебниках и отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга была настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть. Я нашел этот телефон и адрес. Записан он был на Фролову К.Г. Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек. Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Уже стемнело. Я хотел было уйти, но позвонил в дверь рядом. — Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка? Парень с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно: — Они уехали на Север. И Нина Сергеевна, и муж ее. Я извинился, начал спускаться по лестнице. — Погодите, — сказал парень. — Мать что-то сказать хочет. Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат. — А вы кем ей будете? — Так просто. — ответил я. — Знакомый. — Не Вадим Николаевич? — Вадим Николаевич. — Чуть было вас не упустила! Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. Она сказала, что вы в декабре придете. Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви... Потом достала письмо из кармана халата. «Дорогой Вадим Николаевич! Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…» Кир Булычёв, "Можно попросить Нину?" (c)Pikabu m.pikabu.ru/story/_10110624